Двинулись по переулку.

Они, конечно, шли, чтобы выручить альбомы, но не только за этим. С уроков сбежали, встречу назначили на телеграфе, день солнечный — само приключение им нравилось.
— Ну, па-а-ашли, старухи,— проговорила медленно, певуче Нинка Лагутина.
Двинулись по переулку вдоль серой стены телеграфа, оживленно разговаривая, делясь новостями.
— Марь Яна точно уходит,— сообщила Маржалета.— Мама ее на улице встретила. Говорит, такая худая стала, жуть.
— А куда уходит? В другую школу?
— Девочки, девочки, я видела вчера одну тетку на проспекте. У нее туфли с медными наконечниками. Носки туфель медные. И пряжки. Блеск!
Тема туфель всех интересовала. Стали обсуждать, кто какие туфли видел. Алена видела в комиссионке туфли из змеиной кожи. Ей не поверили, заспорили. Алена сказала, что видела, и все. И подумала о Марь Яне: «Как же так, 'уходит? Как же так! Как же так!» Алена переживала уход учительницы сильнее других, потому что похожа на Катьку. «Зачем похожа? Никогда! Никогда!» Что «никогда», она не знала, только чувствовала: «никогда!» Это было заклинание, строчка из стихотворения о чем-то таком, чего не должно быть — «никогда!».
Покровская гора и Покровский спуск назывались так но имени церкви, которая венчала один из семи холмов. Церковь стояла чистенькая, тихая.

Кукушка.

Спартаковцы переместились на берег озера Усмы. Далеко вокруг простирались в синей дымке абавские и рендские леса. Деревья, стоявшие у берега, отражались в воде. Весенний воздух пьянил разведчиков, как перелетных птиц, недавно вернувшихся домой. Перекликались дятлы, куковала кукушка.

— Кукушка, кукушка, сколько лет мне осталось жить? — вспомнив детство, спросил Кушников у неугомонной птицы и начал считать: — Один, два, три... — А кукушка в лесу продолжала куковать.

— Сколько лет она тебе наобещала? — спросил Тройский.

— Много, так много, что даже не верится. Наверно, скоро война кончится Радист надел наушники и поймал часть первомайского приказа.

«Ушло безвозвратно в прошлое то тяжелое время, когда Красная Армия сражалась с вражескими войсками под Москвой и Ленинградом. Теперь наши героические войска крушат вооруженные силы противника в центре Европы, далеко за Берлином, у Эльбы... Дни гитлеровской Германии сочтены...»

Осилил себя.

Хозяин дома давно оповещен об аресте в Москве Саидова с товарищами и принял все меры, чтобы попрятать концы в воду. Однако для порядка Тихов внима¬тельно осмотрел и кладовые, и погреб, а затем даже допросил хозяина.
— Мемлекетову вы давали деньги, какая общая сумма?
— Он просил, я не давал, — ответил Юсубалиев не с таким /же спокойствием, как разговаривал прежде. Дрогнуло что-то у него.
А как не встревожиться, если понял он, что Мемлекетов проговорился. Предал Мемлекетов.
«Щенок трусливый!» — гневался Юсубалиев, пытаясь поскорее побороть случившуюся растерянность.
Осилил себя. Готов отвечать, как и задумал прежде, как отрепетировал в бессонные ночи.
А Тихов настойчиво предупреждает:
— Ложные показания с целью затруднения следствия, гражданин Юсубалиев, усугубят вашу вину.
— Где мой вина?! Нет мой вина! Каждый баскарма — человек подневольный. Совсем как ахмак. Слуга совсем...
Что ж, позиция понятна: отрицать передачу денег не станет, но будет доказывать, что не знал, для каких целей вымогались деньги. Особенно станет упрямиться, что делал это подневольно.
«Посмотрим, цто привезут из других колхозов. Впрочем, что могут привезти...»

Гость.

Лялька Киселева и Маржалета, попеременно беря друг друга под руку и тихонько посмеиваясь над своими девчоночьими секретами, прошли перед Самым носом В. Г. Дресвянникова, когда он появился из учительской, и убежали на четвертый этаж, чтобы промчаться, громко топая, по четвертому этажу и спуститься снова на третий в другом конце коридора, раньше, чем критик приблизится к дверям актового зала. Запыхавшись, громко смеясь, они ринулись к своим местам.
— Идет! — крикнула восторженно Маржалета.
Гость появился в сопровождении Анны Федоровны и завуча Нины Алексеевны. Он вошел в дверь зала, которая была ближе к сцене, и, пока двигался по проходу между сценой и первым рядом, девчонки хлопали ему, задние привстали, чтобы лучше видеть. После пяти уроков трудно просто так сидеть, а хлопать, вертеться, привставать — это действие, живая жизнь. Так энергично, радостно и громко приветствовали в школе всех гостей и артистов, и поэтов, и ветеранов войны, и лекторов.

Крупный рыжий человек.

Крупный рыжий человек, небритый, с сухими запекшимися губами, Демин выглядел сейчас и на тридцать и на тридцать пять, хотя ему, наверно, было гораздо меньше. Под светлыми кустиками бровей, в коротеньких белесых ресницах странно темные глаза глядели невесело и сердито.

Григорий ждал, что расскажут ему. Чуялась большая беда. Он помахал рукой водителям — не покидать машин, — может, и не всем нужно знать.

Он ждал. Но никто из солдат не начинал разговора. А тот, без винтовки, уже похрапывал у сосны.

— Остапчук, нет ли чего пожевать? — проговорил неожиданно Демин. — Двое суток ни тиньти-люли.

— Собери все, что есть в машинах, — приказал Остапчуку Григорий. — А наши люди пусть там остаются. Почему же вас не кормили? — задал он нелепый вопрос, — Ни подвозу, ни подносу. —пересиливая усталость, заговорил Демин. — Бьет и бьет. С землей ровняет. Там вроде и есть не хотелось, а вот вышли — и повело.