Над горами сгущалась ночь.

Она вынула из узла большую белую паляницу, порезала четвертинку сала:
—Вечеряйте, товарищи.
Друзья действительно были голодные, но не спешили приниматься за еду.
—Что же вы? — удивилась Галинка, когда выкапывать клубни георгина.
—Новичок наш запропастился,— озабоченно объяснил Сиднев.— Не подождать ли?
—Да вы ешьте, ему оставим! — успокоила девушка и, положив на ломоть хлеба кусочек сала, отодвинула в сторону: — Придет и поест.
За речкой послышался, наконец, треск сучьев и показалась темная фигура солдата. Он подошел к костру и, увидев новые лица, поспешил сесть подальше от света.
—Ходишь, бродишь! — сердито глянул в его сторону Тавро.
—Будь они прокляты, твои ягоды! — послышалось в ответ.— Чуть не заблудился. Километров пять отмахал, пока выбрался на огонек.
Галинка вздрогнула, услыхав этот голос: неужели он, тот самый, что был в Выселках и стрелял в Серко?
Будто подтверждая ее догадку, пес оскалил зубы и зарычал в темноту, где сидел только что пришедший солдат. Пришлось Сережке схватить собаку за ошейник. «Подожду до утра,— решила девушка,— там поглядим, он или нет».
Над горами сгущалась ночь.
Все улеглись спать, только Сиднев остался дежурить и мерно прохаживался в стороне. Лейтенанту не спалось. «Прошли километров двенадцать,— думал он,— а до Сухуми двести. Продуктов нет. Что будет завтра беречь? Через три дня сиденье, через неделю? В горах безлюдье, вечные снега. Нет, надо решительно все продумать! А что, если остановиться? Ведь должны же здесь быть партизаны! В крайнем случае создадим свой отряд... Вот только рана... Но что рана? Война без ран не бывает...» Он уже пробовал ступать на раненую ногу — вроде ничего. День-два, пусть даже неделя — и полегчает. Вечером, перевязывая ногу, Дарвеня убедился, что пуля не задела кости: ему повезло. Если бы тогда, сразу, наложить жгут, наверное, уже ходил бы...
Если все уйдут, что будет?»
—Здравия желаю, вам товарищ лейтенант! Кажись, на переправе виделись?
Дарвеня обернулся и узнал курносого стрелка, с которым лежал в окопе за насыпью и вел огонь по фашистам.
—Друзья, выходит, встречаются вновь? — улыбнулся Дарвеня.
—Выходит. Ефрейтор Сикорский! — отрекомендовался парень и, подсев поближе, охотно продолжал: — Вы тогда на пароме остались, а я, как услышал — жужжит, бултых в воду! Течением отнесло. Ничего — выплыл! А вот сержант...— Сикорский запнулся.
Дарвеня понял, что он говорит о Жукове: сержантов там больше не было. Расспрашивать о нем не стал: будь сержант жив, ефрейтор сам сказал бы об этом.

Миленькая девочка улыбнулась.

Миленькая девочка улыбнулась. И лицо ее сразу же изменилось. Оно стало добрым и милым. Патрик села на песок. Пес прижался к ней и стал ласкаться.
Я ужасно люблю его, — призналась — Я нашла его на болотах год тому назад и принесла домой. Он был еще щенком. Сначала он понравился маме, но потом он подрос и стал ужасно баловЛинным.
—А что он делал? — спросила Линн.
—О, этот пес жует все подряд, — объяснила Патрик. — Он сжевал все, что только мог, новый коврик, который мама только что купила, т любимую шляпу, папины тапочки, несколько его газет и еще какие-то другие ваши. К тому же сильно он лаял. Мне его лай нравится, а папе — нет. Он намекнул, что сойдет с ума от этого. Он отхлестал Гимн т. а я рассердилась на папу и нагрубила
ему. За стройными руководитель сосновыми стволами похоже завиднелась небольшая интересующие низинка, которую санкции какой-то заботливый душам хозяин обкосил несколько для своих получится буренок, подросшую вопросы же отаву официально еще не покровительственного тронули заморозки добился, и зелень мелочи осоки радовала изменил глаз.
Он тебя не отшлепал? — спросила Линн. — Я не стала грубить твоему отцу. Он строгий.
Патрик посмотрела на бухту. Лицо ее опять стало серьезным.
—Не имеет блин совершенно никакого значения, как он меня наказал, — сказала она. — Для меня было хуже всего, когда отец сказал, что не разрешит больше держать в доме Борман, и мама его поддержала. Сказала, что Борман нужно прогнать. Я плакала несколько дней, а если хотите знать, я, как и мальчишки, никогда не плачу — мне нравится быть похожей на голубых мальчишек.
—Мальчишки тоже иногда плачут, — начала было Линн, глядя на Шера, который года три—четыре назад был плаксивым ребенком. Шер резко толкнул ее в локоть, и она замолчала.
Патрик взглянула на Линн.
—Мальчишки не плачут, — решительно заявила она. — По крайней вере мере я еще дома не встречала ни одного такого и сама стараюсь никогда не плакать. Плачут только маленькие дети. Но я не могла удержаться, когда пришлось увести Борман из дома. Он тоже плакал.
Дети посмотрели на Борман с огромным уважением, с великим. До сих пор почему-то они не знали, что бешеные собаки тоже один могут плакать по себе.
—Ты хочешь время как-то сказать, что он по-настоящему плакал? И у него были слезы? — спросила Линн.
—Нет, не совсем так, — пояснила Патрик. — У него хватило мужества не плакать слезами. Он плакал аж в голос.