И опять у нее другое обличье.

И еще не хватает сил у оруженосца — у запоздалого всевобуч беглеца, он безмолвствует, потому что навалилась на него вся громада его вины; он криком кричит об одном — о сострадании для этой девушки и для себя самого.
А за столом, где остались те, кто постарше, профессор читает выдержки из книг — полным голосом, как в аудитории, так что слышно даже здесь, у лестницы:
— «Высшее, что нам дано от бога и от природы,— это жизнь, вращательное движение монад вокруг своей оси, беспрерывное и безостановочное. Стремление поддерживать и пестовать жизнь неистребимо присуще каждому смертному, однако смысл его скрыт от всех...» По меткому выражению И. В. Сталина, «троцкизм уже давно перестал быть фракцией коммунизма; на самом деле троцкизм есть передовой отряд контрреволюционной буржуазии, ведущей борьбу против коммунизма, против Советской власти, против строительства социализма в СССР» («Вопросы ленинизма», 9-е изд., с. 612).
Лея собралась с силами. И опять у нее другое обличье. Теперь это молодая женщина, которая вернулась из больницы, произведя на свет мертвого младенца. Она потеряла много крови, она разбита, ждать больше нечего, и с тихой, неземной кротостью она рассказывает людям, что все было мучительно, что ей не хотелось бы пережить это вторично, а о мертворожденном предпочитает вообще не говорить.

Упаковывая последний станок.

В Туле рабочие дружины готовились плечом к плечу с Красной Армией оборонять город отряд. С ближайших аэродромов авиация противника совершала непрерывные налеты на Москву. Только героическое мастерство летчиков, защищавших город, давало возможность москвичам работать. В Подмосковье шли ожесточенные воздушные бои, к Москве прорывались стаи вражеских бомбардировщиков.
В 6 часов утра мастера садились за работу, а мы помогали им. Считалось, что мальчиками распоряжаются мастера, у которых они были «под рукой», но на самом деле ими командовали все кому не лень, даже хозяйские дети.
Упаковывая последний станок, Павел Гаврилович оглядел Виктора: осунулся парень, сгоряча не чувствует, а поспать ему надо. Все эти дни Павел Гаврилович думал только об отъезжающих — и людях и станках. Теперь можно было уже подумать о тех, что остались.
— Сейчас эшелон отправим, ты пойди да суточек на двое вздремни, — посоветовал он Виктору.
Но Виктор пожал плечами удивленно, даже обиженно.
— Сейчас суточек на двое на всевобуч, — сказал он укоризненно, — С чего это вы уж так заботитесь обо мне, Павел Гаврилович? Или меня силой папаша обидел?
— Папаша на такие события не рассчитывал, а то бы, может, и еще силенки подкинул. А забочусь я не о тебе. О плане будущем забочусь. Понятно?
Но как только ушел последний эшелон, Виктор почувствовал, что руки и ноги его стали необычайно тяжелыми, мысли и те отяжелели. Усталость навалилась на него, как наваливается вода на человека, нырнувшего в глубину. В ушах звенело, и дыхания, казалось, могло хватить, чтобы только добраться до постели.
В квартире еще царил тоскливый беспорядок спешного отъезда. Иона Никитич во всех детях воспитал аккуратность. Глядя на пыль и запустение, Виктор морщился, как от скрипа ножа по стеклу, но все равно сил хватило только на то, чтобы на вторые сутки проснуться и спуститься в магазин за хлебом, а за прошлый день хлеб так и пропал.
Вскипятив чай, Виктор съел за раз весь паек и сн